А. А.: В сущности, один и тот же процесс. Он состоит, если условно расчленить (на практике это, разумеется, нерасчленимо), из момента поэтического восприятия мира – и из воплощения его в слова, которые этот образ запечатлевают и делают потом доступным читающему. У одного это поэтическое облако оформляется верлибром, у других ямбом, амфибрахием... Только у верлибриста, я думаю, тон задает первая сторона процесса, а у пишущего в традиционной манере – вторая.

Напомню, что революция, произведенная Пушкиным, состояла, собственно, в том, что он придал русской поэтической речи абсолютно естественное звучание, и это стало великим эстетическим свершением. Думаю, ресурсы этого направления сегодня в значительной мере исчерпаны, и поиск не случайно чаще идет в обратном направлении, когда используется эстетический эффект “умышленной” речи – отличной от обыденной. Однако для этого не обязательно выходить вовсе за рамки регулярного стиха, и обращение к тому же акцентному или, например, опыты с архаизированной силлабикой доказывают, что тут еще немалые ресурсы. Именно потому верлибр не занимает и, я думаю, в обозримом будущем не займет в нашей поэзии ведущего места. Это – крайняя поэтическая форма, сложная не только в создании, но и в восприятии. И ей удобно существовать на фоне и в окружении менее радикальных.

Из москвичей в последние годы, на мой взгляд, заметно продвинулся Александр Рапопорт. Хотя он не всё верлибром пишет, у него и в традиционной технике хорошие стихи.

Ты когда-то учил меня
Марс находить на небе.
Ты давал подержать на ладони
Пистолет “ТТ”...
Я почти забыл тебя.
Только помню кавалерийскую шинель
Да зубчатые, как будто бы из часового механизма,
Колесики шпор...
– и т. д. И только гораздо позже понял, что, за исключением первых четырех строк, все оно до конца написано верлибром, а тогда мне это и в голову не приходило, да и слова такого я не слышал.

Первым поэтом, кто создал, на мой взгляд, великий русский верлибр (не одиночное стихотворение, а цельный творческий метод) был Хлебников. Можно было б сказать, что он занял примерно то место, что Уитмен в американской поэзии, если бы эту его роль не заслоняли другие, более броские, его же новации, лежащие в иной плоскости.